Неточные совпадения
Получив письмо Свияжского с приглашением
на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря
на это, решил, что такие виды
на него Свияжского есть только его ни
на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось
испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не
испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Вронский, несмотря
на свою легкомысленную с виду светскую жизнь, был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду, бывши в корпусе, он
испытал унижение отказа, когда он, запутавшись, попросил взаймы денег, и с тех пор он ни разу не ставил
себя в такое положение.
Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее
на отвращение и подобное тому, какое
испытывал бы тонувший человек, оторвавший от
себя вцепившегося в него человека.
Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные
на себя красивые, наивные или плутовские — он сам не знал — глаза Landau, Степан Аркадьич начинал
испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я
испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по
себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только
на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
Только первое время, пока карета выезжала из ворот клуба, Левин продолжал
испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала
на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной дороге, услыхал сердитый крик встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать свои поступки и спросил
себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать
на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал
себя несчастным. В первый раз в жизни он
испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Он
испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое
испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил
себя, что сердиться не
на кого и надо перенести и утишить боль.
О
себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что
испытал много
на веку своем, претерпел
на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже
на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Раскольников взял газету и мельком взглянул
на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое
испытывает автор, в первый раз видящий
себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью
на стол.
Едва лишь
на себе Собака
испыталаСовет разумный сей, —
Шалить Собака перестала.
Варвара указала глазами
на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился
на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен
собою, не узнавал
себя и даже как бы не верил
себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он
испытывает сейчас?
Иногда Клим
испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался
на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал
себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин почувствовал
себя так совершенно одиноким человеком, таким чужим всем людям, что даже
испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя
на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел
на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к
себе, не слыша никаких мыслей, но
испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как
на морозе. Но, прислушиваясь к
себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он
испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
В Париже он остановился в том же отеле, где и Марина, заботливо привел
себя в порядок, и вот он — с досадой
на себя за волнение, которое
испытывал, — у двери в ее комнату, а за дверью отчетливо звучит знакомый, сильный голос...
«Вот как приходится жить», — думал он, жалея
себя, обижаясь
на кого-то и в то же время немножко гордясь тем, что
испытывает неудобства, этой гордостью смягчалось ощущение неудачи начала его службы отечеству.
Через полчаса он убедил
себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева. Ни одного раза, ни
на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он
испытал это наслаждение.
И не спеша, люди, окружавшие Самгина, снова пошли в Леонтьевский, оглядываясь, как бы ожидая, что их позовут назад; Самгин шел, чувствуя
себя так же тепло и безопасно, как чувствовал
на Выборгской стороне Петербурга. В общем он
испытывал удовлетворение человека, который, посмотрев репетицию, получил уверенность, что в пьесе нет моментов, терзающих нервы, и она может быть сыграна очень неплохо.
«Наверное, так», — подумал он, не
испытывая ни ревности, ни обиды, — подумал только для того, чтоб оттолкнуть от
себя эти мысли. Думать нужно было о словах Варвары, сказавшей, что он
себя насилует и идет
на убыль.
«Ребячливо думаю я, — предостерег он сам
себя. — Книжно», — поправился он и затем подумал, что, прожив уже двадцать пять лет, он никогда не
испытывал нужды решить вопрос: есть бог или — нет? И бабушка и поп в гимназии, изображая бога законодателем морали, низвели его
на степень скучного подобия самих
себя. А бог должен быть или непонятен и страшен, или так прекрасен, чтоб можно было внеразумно восхищаться им.
Он
испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у
себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.
«Вот страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался
на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю
себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен
испытывать страсть!»
А у него
на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал
себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у Веры о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб
испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства…
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте
себе этот вой ветра, только в десять, в двадцать раз сильнее, и не в поле, а в море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы
испытывали в ночи с 8-го
на 9-е и все 9-е число июля, выходя из Китайского моря в Тихий океан.
Взглянешь около
себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели
испытывать последние. Говорят, и умирающему не так страшно умирать, как свидетелям смотреть
на это.
«А вдруг всё это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том, что я поступил хорошо», сказал он
себе и, не в силах ответить
на эти вопросы, он
испытал такое чувство тоски и отчаяния, какого он давно не
испытывал. Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел,
испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем людям. Радовало и подымало Нехлюдова
на неиспытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней. Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее дело: он любит ее не для
себя, а для нее и для Бога.
Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и камеры были отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие, широкие штаны и коты людьми, жадно смотревшими
на него, Нехлюдов
испытывал странные чувства — и сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми, кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за
себя, за то, что он спокойно рассматривает это.
Ты хочешь знать,
испытал ли я верность этого замечания
на себе?
Я много слышал о его жесткости, rudesse, [крутом нраве (фр.).] нетерпимости,
на себе я ничего подобного не
испытал.
Я то же
испытал на самом
себе.
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе не пьяница; а во — вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон
на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы
испытать те самые ощущения, которые
испытывает эта ласточка… Швыряй
себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
Затем доктор начал замечать за самим
собою довольно странную вещь: он
испытывал в присутствии жены с глазу
на глаз какое-то гнетуще-неловкое чувство, как человек, которого все туже и туже связывают веревками, и это чувство росло, крепло и захватывало его все сильнее.
Перепелки точно бывают так жирны осенью, что с трудом могут подняться, и многих брал я руками из-под ястреба; свежий жир таких перепелок, употребленных немедленно в пищу, точно производит ломоту в теле человеческом; я
испытал это
на себе и видал
на других, но дело в том, что это были перепелки обыкновенные, только необыкновенно жирные.
— Крепость к ружью тетеревов растет с морозами и доходит иногда до такой степени, что приводит в отчаяние охотника; по крайней мере я и другие мои товарищи
испытали это не один раз
на себе.
Трудная и малодобычливая стрельба старых глухарей в глубокую осень no-голу или по первому снегу меня чрезвычайно занимала: я страстно и неутомимо предавался ей. Надобно признаться, что значительная величина птицы, особенно при ее крепости, осторожности и немногочисленности, удивительно как возбуждает жадность не только в простых, добычливых стрелках, но и во всех родах охотников; по крайней мере я всегда
испытывал это
на себе.
Он сидел
на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило болью его сердце. В первый раз еще пришлось ему
испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать
себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце с тех пор, как мы с тобою обнялись
на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг,
испытывая в
себе мое чувство.
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга, не раз я задавал
себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его в наш союз и если бы пришлось ему
испытать жизнь, совершенно иную от той, которая пала
на его долю».
— Вы это
на себе испытали когда-нибудь?
Испытав очень рано механические половые возбуждения, приблизительно с девяти или девяти с половиною лет, Коля совсем не имел ни малейшего понятия о том, что такое из
себя представляет тот конец влюбленности и ухаживания, который так ужасен, если
на него поглядеть въявь, со стороны, или если его объяснять научно.
В дни голодовок, — а ему приходилось
испытывать их неоднократно, — он приходил сюда
на базар и
на жалкие, с трудом добытые гроши покупал
себе хлеба и жареной колбасы. Это бывало чаще всего зимою. Торговка, укутанная во множество одежд, обыкновенно сидела для теплоты
на горшке с угольями, а перед нею
на железном противне шипела и трещала толстая домашняя колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная чесноком. Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб — две копейки.
И в эту минуту он сам
на себе испытал, как тяжело бывает утром воочию увидеть результаты сделанной вчера ночью глупости.
— Да, друг мой, давно я тебя не видала, — продолжала она, вводя меня в гостиную и усаживая
на диван подле
себя, — многое с тех пор изменилось, а, наконец, богу угодно было
испытать меня и последним ударом: неделю тому назад минуло два года, как отлетел наш ангел!
— Нет, уж позвольте, Альфред Иосифович… Я всегда жила больше в области фантазии, а теперь в особенности. Благодаря Раисе Павловне я знаю слишком много для моего возраста и поэтому не обманываю
себя относительно будущего, а хочу только все видеть, все
испытать, все пережить, но в большом размере, а не
на гроши и копейки. Разве стоит жить так, как живут все другие?
— Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я — не один
на земле! Сегодня я позволю
себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, — а завтра,
испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится
на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а не утешает!
Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже
на то, что
испытывает женщина, когда впервые услышит в
себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его от
себя и положить к ногам Единого Государства.